я уже один раз переписывал сцену с убийством матери. но...
кажется, я перепишу это и еще раз.)
не то, не то, всё не так. хочу увидеть одуванчиковую желтизну глаз моего брата более резко, но и более красиво.
более правдиво? на это мне уже становится плевать.)
а во всём виновато что? мы как всегда на ходу меняем персонажа, не глобально, но из-за нюансов тоже приходится менять всё.
а уже три месяца живёт.

итак. фсшники у нас, вроде, обладают устойчивой психикой, против ангста и депресса ничего против не имеют?
друг сказал, что давит. ей стало не по себе даже)
потому предупреждаю, что пусть размазанных по стенам кишок и мозгов нет, но сцены насилия присутствуют. душевнобольной в центре событий.
два заметочки. из последнего, что я писал. (анкета не в счёт оо)

I.
Разрубленные узы. Начало.
Я до сих пор повинен в этом. Я до сих пор считаю, что на его месте должен был быть я. До сих пор дремлющее чувство по имени совесть грызёт меня изнутри. Кажется, тогда я сошёл с ума. Тогда я в первый раз обезумел. От горя. Тогда появилась моя первая фобия. До сих пор в моей голове тот безумный крик боли.

Нам было по шесть лет. Уже тогда мы становились совершенно разными, несмотря на то, что я смотрел на него, словно в зеркало. Синие до плеч волосы, желтые глаза. Тогда мы внешностью не отличались. Лишь родинки на щеках занимали разные местоположения. Но и их мы замазывали, с детской издевкой играя с матерью. А мать, наша глупая мать баловала нас, словно маленьких принцев. Увенчав меня навсегда короной избалованности и эгоизма, она погибла позже, от моей руки. Уже тогда я был безумен. Мой брат не дожил до того дня.
Я помню его одуванчиковую желтизну глаз, его наивную детскую улыбку, его задорный смех, который я когда-то любил. Детский, искренний смех. Весь он, мой брат, остался там, в далёком прошлом, двенадцать лет назад, похоронив себя в моей памяти моей же ненормальностью. С тех пор, с того самого несчастного случая, я сошёл с ума. Я помню всё, будто это было вчера. Обезумивший ребенок. Я на ребенка был похож лишь внешностью, внутри меня кипело чувство вины, осевшее травмой на всю мою жизнь, которую мне надлежало провести на том свете, за мраморным изваянием ангела с надписью «Коно Кэцуто. Умер–родился». Именно я должен был умереть в тот день, когда распрощался со своим самым дорогим человеком. Разорвать наши узы – узы близнецов – была прихоть судьбы. Кажется, будто она со смехом вырвала моё сердце, оставив там лишь пустоту, заполненную жалобным детским криком, который, всплывая в моём сознании, и по сей день заставляет терять меня рассудок.

Тогда, двенадцать лет назад, на его месте должен был оказаться я. Меня не переубедить. Шестилетние братья Коно, близнецы, всегда радовались и смеялись. Два маленьких принца, как ласково называла нас мать, никогда не расставались. Наша любовь была сильна настолько, что я думаю, мы могли бы убить мать, если бы она, сама же нас избаловав, пошла наперекор нам. Такие узы близнецов, которые разрубил тот несчастный, как все говорят, случай.
Первый класс школы. Первые летние каникулы. Тогда наша семья была идиллией, трудно в это поверить сейчас, когда из нас четверых остался только я. Солнечные лучи нежно касались развевающихся волос брата, который улыбался той неповторимой детской улыбкой. Его глаза светились от счастья. Вверх-вниз, вверх-вниз, его лицо мелькало из-за ветки дерева. Я сидел на лавочке и наблюдал за его «путешествием» на качелях. От этой площадки мы жили через дорогу. Потому мать звала нас домой, крича из окна.
Кэцуни, услышав зов дорогой матушки, спрыгнул с качелей и подошёл ко мне, отвлекая меня от моих заумных для ребенка мыслей. Да, я, кажется, говорил, что уже тогда мы начали отличаться. Кэцуни обладал детской непосредственностью. А я будто знал всё заранее. Я уже взрослел, хотя мне было всего шесть лет.
— Братик, — ласково промурлыкал мой младший близнец, хватая меня за руку. — Ты ведь слышал? Мама зовёт, пойдём домой, Кэцуто.
И он потянул меня за руку на себя, жмурясь от заходящего солнца и улыбаясь от всей души. Я, молча, улыбнулся в ответ, сжимая его тёплую руку, и пошёл в сторону дома, ведя брата за собой.
До дома путь лежал через дворовую тихую дорогу. И всё, больше ничего. Вот он – наш дом. Так мне всегда казалось. И снова мысли, я задумался и начал переходить дорогу, уверенно ведя за собой моего любимого брата. Я услышал его отчаянный крик.
— Кэцуто, нет!
Я не заметил, как оказался на земле на той же стороне, где мы начинали переходить дорогу. Мой брат взвыл. И только мотнув головой, я понял, в чём дело. Машина появилась неизвестно откуда и пронеслась на бешеной скорости. Под колёсами из-за невнимательности должен был оказаться я. Но скрывшийся с места преступления автомобиль оставил после себя лишь моего брата, утопающего в луже крови. Его хрупкое детское тело было обезображено, он весь дрожал, но даже не мог пошевелиться.
Слёзы на глазах, я не видел никого и ничего вокруг, я только почувствовал, как мне было больно, когда Кэцуни в очередной раз простонал от боли. Я сидел перед ним на коленях, сжимая его в момент похолодевшую руку. Весь в крови, жмурясь от боли, он повернул ко мне голову и вдруг улыбнулся.
— Кэцуто… братик, — он задыхался от кашля, сглатывая кровь и корчась от боли. Но через мгновение на его лице вновь появилась моя любимая улыбка, которую я навсегда потерял в тот день. — Братик. Как хорошо, что это был не ты. Я так тебя люблю. Кэцуто, ты такой сильный, а я бы заревел. Ну почему ты молчишь, братик? Ну, скажи что-нибудь. Я так рад, что я тебя спас. Глупый, вечно ты… в облаках летаешь.
Тогда Кэцуни не видел, что я ронял на него слезы. Он нёс чепуху. Знал бы он, что я до сих пор не пережил… Я молчал. Я сжимал его руку, смотрел в его глаза, всё те же, с одуванчиковой желтизной. Он, залитыми слезами боли глазами, смотрел на меня и словно восхищался. Я не видел никого вокруг.
Никого. Ни мать, которая со слезами на глазах рухнула перед нами, ни отца, который возвращаясь с работы, увидел эту картину и опешил. Ни столпившихся соседских ребят и их мамочек. Ничего и никого. Малыш-эгоист, мне было наплевать на всех. Кроме него.
Он не дожил до следующего дня, умерев от потери крови. От меня словно отрубили половину. Я стал закрытым от общества. И в мой маленький мир не могла пробраться даже тогда любимая матушка.

Я знал, где похоронили любимого брата. Это была прихоть матушки. Среди крестов и гранитных плит, за белым ограждением с острыми шпиками, на фамильном уголке кладбища, где были похоронены останки всех Коно, красовался маленький белоснежный ангел. Под его пухлыми детскими ножками, на серебристой пластине выгравировали: «Коно Кэцуни 1990-1997 гг.»
На его месте должен был быть я. Покоиться под этим белым ангелом должен был я. А я лишь мог тешиться побегами к этому ангелу и рыдать до самого захода солнца. И проживать дальше эту теперь ненавистную мною жизнь без брата.
Потеря единственного и любимого брата, как две капли воды похожего на меня, отразилась на моём рассудке. Я потерялся для окружающих.
Не прошло и года, как любимая матушка начала меня практически ненавидеть. Семья начала разваливаться, отец уходил из дома, пока не покинул нас окончательно. Мама принимала таблетки и то срывалась на меня, прожигая меня искренней ненавистью, то ласкала меня как единственного оставшегося принца в семье.
Прошёл год. Стресс, недостаток родительского внимания, постоянные срывы. Я потерял рассудок окончательно. Мой милый братец расстался с жизнью, его смерть отрубила от меня добрую половину. Оставив в сердце пустоту. Но братик не заставил себя ждать, он заполнил пустоту в моём сердце. Терзающей болью скреблись воспоминания, превращаясь из простой боли в ненависть к себе. А комплекс развился до психического заболевания.  Мой брат – это я. В моём сознании он занимает место совести и стыда.
Моя первая фобия – боязнь детского крика. Когда шизофрения посещает меня, отражая в моём сознании детские крики, мой рассудок теряется. Я ничего не помню. Но я помню моё первое убийство. Я убил родную мать.
Впрочем, это уже другая история. Правда, ведь, братик?

10 июля 2009
~2 страницы word'a

II.
Моё первое убийство. [Милая мама]. Продолжение.
… а два года назад умер мой брат. Кровный брат,  моё отражение в зеркале с совершенно другим характером. Мой брат-близнец. Я потерял самого дорогого в своей жизни. От меня будто отсекли половину тела. После несчастного случая начались ссоры родителей. А я медленно,  но верно сходил с ума. Боль,  детская депрессия,  стресс. Недостаток родительского внимания. Родителям было всё равно,  они отвернулись от меня,  будто обвинив меня в смерти брата, которого я любил больше жизни. Моя вина запала мне в душу. Я считал,  что в смерти моего младшего двойника виноват только я и никто другой.  Крики брата,  который выл от боли перед смертью, просто въелись в мой организм. У меня начались галлюцинации. Я сходил с ума,  непроизвольно роняя слёзы. С каждым разом галлюцинации словно охватывали мой разум. Я валялся на полу в истерике, катался,  держась за голову и рыдая. Голос любимого брата превратился в адский кошмар.
Спустя год родители расстались. Мой отец окончательно покинул наш дом. Я смотрел ему вслед и не понимал, в чём дело,  почему. Снова виноват я? Мать меня перестала любить. Из маленького принца,  как она меня когда-то назвала,  я превратился в ненужную вещь. Милая мама менялась на глазах. В один момент она начинала кричать на меня,  обвиняя в смерти брата,  а когда я начинал убегать,  она хватала меня за руку и прижимала к себе, говоря,  кажется,  уже фальшивые слова любви.
Спустя год и я обезумел с концами. Я ненавидел себя и винил в смерти брата. С каждым воспоминанием, когда обезображенное тело брата и его крики боли посещали меня,  я бежал на кухню,  хватал нож и начинал бить себя в правую ногу. Физическая боль на время заглушала это безумие,  творившееся в моей голове. Со временем успокаивать себя подобным образом вошло в привычку. Через несколько таких процедур я задел нерв,  как сказали врачи, вызванные моей матерью. Но я продолжал яростно бить себя в ногу ножом,  надеясь испытать боль, которую испытывал брат,  умирая,  надеясь заглушить всю боль потери. Я пытался расстаться с жизнью,  я ненавидел себя. Но жизнь упорно не хотела отпускать меня,  продолжая мучить. А я, избалованный трус-эгоист,  просто боялся смерти,  каждый раз не доводя дело до конца и тут же вспоминая стоны брата.
Еще почти год спустя, когда я перешёл в третий класс, мои галлюцинации начали посещать меня во сне. Ночами я просыпался,  хватаясь за больную,  кровоточащую ногу, в холодном поту,  не в силах кричать. Стоны боли моего брата крутились в моей голове, мешая мне спать дальше. На глаза наворачивались слёзы,  и я задыхался в истерике. Я начинал кататься по полу. Всё это повторялось каждую ночь, а моя мать лишь кричала на меня,  после чего,  как всегда,  без слов начинала извиняться передо мной и обнимать. И я,  чувствуя прежнюю ласку,  засыпал у нее на коленях.
В одну из таких ночей,  когда улицу щедро поливал грозовой дождь,  мать не пришла. А я не мог спать дальше,  проснувшись вновь и жадно глотая воздух ртом. Детский плач и крик продолжал крутиться в моей голове,  скребясь изнутри,  словно кто-то хотел вырваться. Я вновь непроизвольно ронял слёзы,  хватаясь за голову и крича от безысходности,  а мой крик смешивался с раскатами грома за окном.
Я не сразу заметил,  что мои крики превратились в слова ненависти. Ко всем вокруг и к себе в том числе. Я кричал,  что ненавидел,  кричал,  что желаю убить. Дрожа,  как осиновый лист,  жадно хватая воздух,  я выбежал из дома в длинной футболке,  в которой спал. И мне было всё равно,  что на улице ливень. Я бежал,  спотыкаясь,  иногда падая и карябая и без того ободранные руки и колени. Я уже весь вымок до нитки. Но я бежал. Бежал,  хромая, неизвестно куда,  но с целью увидеть того белого ангела,  под которым покоился мой брат.
До кладбища я не добежал и рухнул посередине дороги лицом в лужу. Пытаясь восстановить дыхание,  я смотрел на своё отражение,  скорее напоминающее тень,  освещаемую рыжим фонарём. Слёзы сами собой скатывались по моему лицу,  перемешиваясь с дождевой водой. В какой-то момент я понял,  что крики прекратились, но взгляда от своего отражения в луже, которое смотрело на меня змеино-желтыми глазами, волнуясь от дуновений ветра и уже утихающего дождя,  я не отвел. Помотав головой,  я услышал чьи-то шаги,  почувствовал спиной чьё-то присутствие,  но обернувшись,  никого не увидел. Улица была пуста так же,  как и когда я рухнул на колени. Очередная галлюцинация? Что-то новенькое.
По телу пробежала дрожь,  когда в луже я не увидел своего отражения. Я сглотнул и зажмурился,  но когда открыл глаза,  отражение вернулось. Наверное, моё лицо превратилось в каменную маску ужаса,  когда я услышал родной голос. Я не знаю,  почему я тогда признал этот голос за голос брата. Кэцуни. Кажется,  голос был его. Но манера речи изменилась,  словно это был не он. А мне было всё равно. Безрассудно было полагать,  что Кэцуни жив. Очередная галлюцинация,  о которой я так не подумал.
— Братик,  глупый братик. Посмотри, все думают, что ты во всём виноват. Все вокруг. Все вокруг мило улыбаются тебе в лицо,  жалея. Все  вокруг такие эгоисты,  про себя они думают,  как бы избавиться от тебя. А с каждым твоим криком и вовсе хотят отправить тебя в психушку.
С каждым словом,  мои глаза больше и больше округлялись. Вникая в смысл слов,  я забывал дышать.
— Братик,  неужели ты не видишь? Неужели ты настолько наивен? Я умер из-за случайности, которую создали люди. Ты не должен им верить. Посмотри на нашу любимую матушку.  Неужели ты веришь её лживым объятиям? Ты доверяешь её фальшивой улыбке,  ты веришь каждому её слову, когда она обвиняет тебя в моей смерти.
Я поймал тогда себя на мысли,  что губы шевелятся в беззвучном шепоте, но не предал этому значения.
— Вспомни,  Кэцуто,  вспомни исказившиеся лица людей,  когда они смотрели на обезображенное тело ребенка,  над которым сидел и ревел ты. Вспомни лицо матушки,  исказившееся от ненависти к тебе. Вспомни каждое слово унижения и обвинения в твой адрес. Вспомни,  Кэцуто…
Я вздохнул и слушал всё это с замиранием сердца,  а картины,  которые голос диктовал, сами всплывали в памяти.
— Ты ведь ни в чём не виноват. Так почему твоё имя порочат? Почему портят твою жизнь? Ты готов это и дальше терпеть? Кэцуто,  давай,  давай оправдаем имя убийцы,  которым нас окрестили? Пусть это станет правдой? Вспомни,  вспомни всех этих людей,  Кэцуто.
Я помотал головой,  прогоняя голос. Незаметно для себя я ухмыльнулся. Шепот – очередная галлюцинация? Я только потом осознал,  что всё,  что я слышал,  я произносил сам.
Я встал с промокшего и пропахшего влагой асфальта и медленным шагом побрёл в сторону кладбища. Там я рухнул перед белым ангелом,  под которым покоился мой брат и,  уткнувшись лбом в ноги мраморному непорочному созданию,  зарыдал. Я смог лишь вымолвить «Почему?»
Начинало светать,  когда дождь уже прекратился, а я,  шатаясь от усталости, брёл домой. В моей памяти не осталось ничего,  вернувшись домой, я без сил рухнул на полу перед комнатой и,  наконец,  уснул.

На следующее утро галлюцинации больше меня не посещали. Я будто был не я. Я спокойно существовал,  как когда-то,  два года назад,  до его смерти. Пока на кухне на меня не сорвалась мать. Но очередная материнская истерика не произвела на меня того же эффекта,  что и раньше. Тогда я стоял перед ней и спокойно выслушивал каждый её упрёк. А с каждым её предложением,  на лицо натягивалась улыбка. И эта улыбка становилась всё довольнее и довольнее. А мать только больше бесилась.
Остальные события я помню смутно, также как и последующие мои убийства,  которых я и вовсе не помню.
Я протянул руку к лежащему на столе рядом ножу. Мать,  кажется,  даже не заметила,  как я схватил нож в руку,  продолжая довольно ухмыляться ей в лицо. Кажется,  я снова слышал шёпот. Но что он говорил, я не слышал,  будто его голос заглушали истерические крики сорвавшейся на меня матери. Когда милая матушка начала обвинять меня в чем-то новом, я с той же ухмылкой на лице вонзил в свою забинтованную правую ногу нож, сдержав крик боли. Моя мать тут же остановилась. На её лице застыл ужас, она вдруг будто поняла,  что вновь сорвалась. Она уже не сдерживала слёз,  которые скатывались по её щекам,  и удивлённо смотрела на то,  как я вынимаю нож из ноги и проделываю «операцию» еще раз. А потом еще и еще,  при этом, не переставая улыбаться,  глядя прямо в заплаканные глаза родной матушки.
— Кэцуто… Кэцуто,  перестань,  прошу тебя, — умоляла матушка,  падая передо мной на колени.
Я только шире улыбнулся. Из уст вырвались совсем неожиданные слова:
— Мама… ты такая красивая,  мамочка.
Лицо матери исказилось от удивления. Чему она удивилась? Она только что обвиняла меня во всех грехах,  а я в ответ лишь улыбался, а тут и вовсе назвал её красивой. Она будто онемела.
— Мама,  ты такая красивая! — Повторил я более громко,  счастливо улыбаясь и глядя на неё наивным детским взглядом из-под пушистых чёрных ресниц. — Мамочка…
Я перешёл на шёпот и,  чуть прикрыв глаза, вновь вонзил окровавленный нож в обезображенную ногу. Она очнулась,  мотнув головой,  и схватила меня за левое запястье руки,  которым я держал нож.
— Кэцу,  перестань,  пожалуйста. Прошу,  не надо,  милый… — её умоляющий взгляд замер в немом ужасе, а спустя мгновение её слова прервались криком боли.
Матушка медленно опустила голову,  бросая взгляд на мою руку,  за которую она меня схватила. Нож я уже перехватил в другую руку и теперь вынимал его из запястья матери.
— Кэцуто,  зачем?..
Ответа в ёё сторону,  как и до этого,  не последовало. А женщина,  которая меня родила,  истекая кровью,  упала передо мной,  с застывшим в глазах ужасом,  не в силах даже кричать. В её содрогающееся от боли тело последовали еще пара ударов ножом. Кровь хлынула мне в лицо, на волосы, пачкая меня с головы до ног. Красный ливень последовал сразу после удара в сердце. Изо рта матушки потекла струйка крови,  глаза застыли в стеклянном взгляде ужаса.
Я совершил своё первое убийство и с улыбкой на лице рухнул возле безжизненного тела в лужу крови.

Я очнулся от очередного кошмара под бой старинных часов в нашей гостиной. Очнулся я на диване. Передо мной,  в кресле сидел отец,  оценивающе смотря на меня. Мне было восемь лет, я с трудом понимал что происходит. В моей голове со страшной скоростью мешались мысли. Кровь,  боль,  крики,  стоны. Вспомнились крики умирающего брата,  которые сменились коротким стоном боли родной матери. Все мысли прервал очередной бой часов. Я вздрогнул. И еще раз,  когда моей бледной,  окровавленной дрожащей руки коснулся отец. Коснулся с такой нежностью, с какой никогда не касался. Бой часов заставил взглянуть на них. Полночь. Я зажмурился,  когда отец сжал мою руку,  прошептав:
— Всё в порядке,  Кэцуто.

13 июля 2009
~3 страницы word'a

предполагалось продолжение, но у меня настал творческий кризис? и дальше недофилосовских размышлений в своём дневнике я не уходил.
обидно, но эти два произведения перестают мне нравится и мне хочется их переписать. =/
так-то. ваш Кэцуто, который когда-то был Гру)

Отредактировано кэцуто (2009-08-19 05:24:47)